איציק פעפערס סתירותדיקע מוזע
ПРОТИВОРЕЧИВАЯ МУЗА ИЦИКА ФЕФЕРА

Отличное предложение! металлические двери г Химки по МО тоже

Скоро исполняется полвека со дня гибели замученного 12 августа 1952 года в подвалах Лубянки еврейского поэта Ицика Фефера.
Некоторые интерпретаторы биографии поэта (см. ниже) указывают на предполагаемое сотрудничество между Фефером и НКВД (выражавшееся в оговоре других подсудимых), каковое, впрочем, не спасло его от трагической кончины.
На неправедном суде, уже сознавая смертельную угрозу, поэт заявил: "Меня радовало, что евреи, изгнанные из Палестины предками Муссолини, снова создали там еврейское государство".
Поразительная многогранность и крайняя противоречивость натуры Ицика Фефера нашли наиболее полное выражение в стихотворении "Их бин а ид", написанном в 1944 году.

Я - ЕВРЕЙ

Вино, выдерживавшееся многими поколениями,
меня укрепляло в моих странствиях.
Злой меч мук и скорби
не в состоянии уничтожить моего достояния -
моего народа, моей веры и моего цветения.
Не он ковал мою свободу.
Под мечом я кричал:
я - еврей!

Ни козни фараона, ни Тит, ни Аман
не сумели сломить его -
моего гордого духа. Несет мое имя
вечность на своих руках.
Мой порыв не убавился
на черных кострах Мадрида;
гремит моя слава сквозь времена и годы:
я - еврей!

Когда египтянин замуровал
мое тело в стену, мне было больно.
И я засеял слезами сырую землю,
и взошло солнце.
Под солнцем протянулась
дорога, осыпанная кущами,
они кололи мне глаза:
я - еврей!

Сорок лет древней жизни,
которые я прохворал в песке пустыни,
придали мне первозданного мужества.
Клич Бар-Кохбы меня зажигал
на каждом витке моих страданий,
и бережнее золота я хранил
упрямство своего деда:
я - еврей!

Наполненная умом морщина рабби Акивы,
мудрость слов Йешаягу
возбудили мою жажду - мою любовь
и сдобрили ее ненавистью.
Порыв героев-Маккавеев
в бунтарской крови моей кипит,
изо всех костров я возглашал:
я - еврей!

Чудотворный ум нашего (царя) Соломона
в странствиях меня не покидал,
и кривая улыбка Генриха Гейне
стоила мне порядочно крови.
Я слушаю звуки Йегуды Галеви
веками - и не устаю.
Я часто увядал, но не умирал:
я - еврей!

Шум базаров амстердамских
моему Спинозе не помешал
в одиночку раздвинуть (тесные) рамки.
Солнце Маркса, (взошедшее) над землей,
освежило новой краснотой
мою древнюю кровь, мой дух
и мой негасимый огонь:
я - еврей!

В моих глазах наличествуют
сияние, тишь и натиск
заката (Исаака) Левитана,
благословенной походки Менделе (Мойхер-Сфорима),
остроты русских штыков,
солнечного блеска ржи в пору жатвы.
Я сын Советов,
я - еврей!

Эхо Хайфской гавани
отзывается на мой голос,
невидимые телеграфы
доносят до меня сквозь море и долину
биение сердца в Буэнос-Айресе
и из Нью-Йорка еврейскую песню,
ужас берлинских антиеврейских законов:
я - еврей!

Я - еврей, который пил
из сталинской чудесной чаши счастья.
Тому, кто хочет Москву утопить,
повернуть Землю вспять,
скажу я: "Нет!" Тому скажу я: "Долой!"
Я иду с восточными народами вместе,
русские - мои братья,
а я - еврей!

Моя слава - это корабль на обоих течениях,
мою кровь освещает вечность,
моя гордость - имя Якова Свердлова
и Кагановича - друга Сталина.
Моя юность несется по снегам,
сердце полно динамита,
мое счастье реет в траншеях:
я - еврей!

И назло врагам,
которые готовят уже могилы для меня,
я под красными знаменами
еще получу удовольствие безмерное.
Я свои виноградники посажу
и своей судьбы буду кузнецом,
я еще на могиле Гитлера потанцую!
Я - еврей!

איך בין א ייד

דער וויין פון דורותדיקן דויער
. האט מיך געשטארקט אין וואנדערוועג
די בייזע שווערד פון פיין און טרויער
- קאן ניט פארניכטן מיין פארמעג
, מיין פאלק, מיין גלויבן און מיין בליען
. זי האט מיין פרייהייט ניט געשמידט
: אונטער דער שווערד האב איך געשריען
! איך בין א ייד

ניט פרעהס שלעק, ניט טיטוס, המן
, האבן צעברעכן אים געקענט
מיין שטאלץ געמיט. עס טראגט מיין נאמען
. די אייביקייט אויף אירע הענט
מיין שווונג איז קלענער ניט געווארן
, אויף שווארצע שייטערס פון מאדריד
: עס שאלט מיין רום דורך צייט און יארן
! איך בין א ייד

ווען ס'האט דער מצרי איינגעמויערט
, מיין לייב אין ווענט, האט וויי געטון
און כ'האב פארזייט מיט וויי די רויערד
. און אויפגעגאנגען איז א זון
אונטער דער זון האט זיך געצויגן
, א וועג מיט בודיקעס באשיט
- זיי פלעגן שטעכן מיר די אויגן
! איך בין א ייד

, די פערציק יאר פון אוראלט לעבן
, וואס כ'האב געקרענקט אין מידבר-זאמד
; האבן מיין עלטער מוט געגעבן
בר-כוכבאס רוף האט אויפגעפלאמט
, אויף יעדן קער פון מיינע ליידן
און מער פון גאלד האב איך פארהיט
- די איינגעשפארטקייט פון מיין זיידן
! איך בין א ייד

, דער קלוגער קנייטש פון ר' עקיבא
די חכמה פון ישעיהוס ווארט
האבן גענערט מיין דארשט - מיין ליבע
; און זי מיט האס צונויפגעפארט
דער שוואונג פון מכבייערס העלדן
, אין מורדים-בלוט אין מיינעם זידט
: פון אלע שייטערס פלעג איך מעלדן
! איך בין א ייד

ס'האט אונדזער שלמהס ווונדער-שכל
, אין וואנדערוועג מיך ניט פארלאזט
און היינריך היינעס קרומער שמייכל
. האט אויך גענוג מיר בלוט געקאסט
איך הער יהודה הלויס קלאנגען
, יארהונדערטער און ווער ניט מיד
- כ'האב אפט געוועלקט, נאר ניט פארגאנגען
! איך בין א ייד

דער רויש פון מארקן אמסטערדאמער
האט מיין שפינאזען ניט געשטערט
; אליין די רוימען מאכן גראמער
די זון פון מארקסן אויף דער ערד
האט אפגעפרישט מיט רויטקייט נייער
מיין אוראלט בלוט אין מיין געמיט
- און מיין ניט-אויסגעלאשן פייער
! איך בין א ייד

אין מיינע אויגן איז פאראנען
די שיין, די שטילקייט און דער דראנג
, פון זונפארגאנג ביי לעוויטאנען
, פון מענדעלעס געבענטשטן גאנג
, די שארף פון רוסישע באגנעטן
, דער בלענד פון קארן אינעם שניט
, איך בין א זון פון די סאוועטן
! איך בין א ייד

דאס ווידערקול פון חיפהר האפן
, הילכט אפ, ווען ס'טוט א קלונג מיין קול
די אומבאמערקטע טעלעגראפן
דערטראגן מיר דורך ים און טאל
דעם שלאג פון הארץ אין בוענאס-איירעס
, און פון ניו-יארק א יידיש ליד
, דער שוידער פון בערלינער גזירות
! איך בין א ייד

איך בין א ייד, וואס האט געטרונקען
, פון סטאלינס ווונדער-כוס פון גליק
, ווער ס'וויל, אז מאסקווע זאל פארזונקען
, די ערד פארקערעווען צוריק
! דעם זאג איך: לא! דעם זאג איך: נידער
, כ'גיי מיט די מיזרח-פעלקער מיט
- די רוסן זיינען מיינע ברידער
! און כ'בין א ייד

, מיין רום - א שיף אויף ביידע שטראמען
, מיין בלוט די אייביקייט באשיינט
מיין שטאלץ איז יעקב סווערדלאווס נאמען
. און קאהאנאוויטש - סטאלינס פריינד
, מיין יוגנט טראגט זיך איבער שנייען
, דאס הארץ איז פול מיט דינאמיט
, מיין מזל פלאטערט אין טראנשייען
! איך בין א ייד

, און אויף צעקיפעניש די שונאים
, וואס גרייטן קברים שוין פאר מיר
וועל איך אונטער די רויטע פאנען
. נאך האבן נחת אן א שיעור
כ'וועל מיינע ויינגערטנער פארפלאנצן
, און פון מיין גורל זיין דער שמיד
! כ'וועל נאך אויף היטלערס קבר טאנצן
! איך בין א ייד
См. поэтический перевод, выполненный Рахелью Торпусман

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Фефер Ицик (Исаак Соломонович) [10(23).9.1900 – 12.08.1952], российский еврейский поэт. Родился в местечке Шпола, ныне Черкасской области, в семье учителя. Получил домашнее образование под руководством отца. С 12 лет работал в типографии наборщиком. В 1917 году вступил в Бунд, а в 1919-м - в КПСС, после чего добровольно ушёл в Красную Армию. После захвата Киева войсками Деникина участвовал в большевистском подполье, был арестован и случайно избежал смерти. С установлением советской власти находился на партийной и советской работе.
Ицик Фефер начал писать стихи в юности. Дебютировал в 1919 году в киевской газете "Комунистише фон" ("Коммунистическое знамя"), печатался в газетах "Югнт", "Найе цайт", "Фолкс-цайтунг", "Штэрн", "Украинэ", "Пролэтарише фон" и др. Стал одним из руководителей киевской литературной группы "Видэрвукс" ("Поросль"), в издательстве которой в 1922 г. вышел его первый сборник "Шпэнэр" («Щепки»).
Любовная лирика и эпические мотивы чередовались в стихах Фефера с "комсомольской" публицистикой. С выходом сборников "Вэгн зих ун азойнэ ви их" («О себе и о таких, как я», К.,1924), «Простэ трит» ("Обычные шаги", К.,1925), "А штэйн цу а штэйн" («Камень к камню», К.,1925) утвердилась репутация Фефера как поэта-трибуна, не теряющего связи с корнями и фольклором ("Родное местечко забыть не могу я, / Сквозь дым оно снова мерцает в глазах..." - из цикла "Цветы среди мусора", 1925).
В поэмах «Йосл Шиндэр» (1925), «Ятн» ("Парни", 1925), "Элес тойт" ("Смерть Эли", 1928) главные темы – гражданская война, романтика борьбы за новую жизнь, вера в благотворность революционных перемен для российского еврейства.
В 1926 г. Фефер стал аспирантом открытого в том же году отделения еврейской культуры при Украинской АН. Книга по материалам его исследований "Фрагес фун Шолэм-Алэйхэмс шафунг" ("Вопросы творчества Шолом-Алейхема") вышла в свет 1939 г.
В 1927 г. Фефер был одним из инициаторов Всеукраинского совещания еврейских пролетарских писателей. Бурная общественная деятельность поэта в 1920-30-х гг. заключалась не только в прививании "коммунистической идейности" товарищам по перу (на допросах в 1952 г. он заверял следователей, что "боролся с троцкизмом в советской еврейской литературе"), но и в упорной борьбе (поначалу успешной) за сохранение и развитие еврейских культурных учреждений на Украине.
В 1939 г. Фефер был награжден орденом "Знак почета", а в 1940-м - орденом Ленина.
1930-40-е гг. - период расцвета творчества поэта. Сборники стихотворений и поэм Фефера, главным образом посвященных строительству социализма: "Пластн" («Пласты», Харьков, 1932; 2-е изд.1934), "Цвишн hимл ун айз" ("Между небом и льдом", Харьков, 1934), "Ятн" (Харьков, 1934), "Лэбм зол дос лэбм" ("Да здравствует жизнь", Харьков, 1934), "Крафт" ("Сила", К.,1937; 2-е изд.1941), "Гройсэ грэнэцн" («Большие границы», 1939), "Ин а мазлдикер шо" ("В добрый час", К.,1941). Книги избранных стихотворений Фефера на идиш выходили в 1925, 1928, 1932-34, 1938 и 1940 гг., а также многократно в 1930-60-х гг. в переводах на языки народов СССР.
Особое место в творчестве Ицика Фефера занимали стихи для детей (см. ниже). Сборники: "Фар гройс ун клэйн" ("Для больших и маленьких", Минск, 1930), "Дос тайбэлэ ун андэрэ майсэлэх" ("Голубок и другие истории", М.-Харьков-Минск, 1931). Он также переводил на идиш стихи украинских поэтов.
Фефер - автор пьес "Коймэнкерэр" («Трубочист», 1926; поставлена в Киевском ГОСЕТе в 1927 г.), "Шлэк" ("БЕды", 1930, совместно с Э.Фининбергом), "Ди зун фаргейт ништ" («Солнце не заходит», 1947, поставлена в Московском ГОСЕТе).
C начала Второй мировой войны Ицик Фефер стал членом (с 1945 г. - секретарем) Еврейского антифашистского комитета, с апреля 1942 г. - заместителем редактора издававшейся ЕАК газеты "Эйникайт" ("Единение"). Летом 1943 г. Фефер по поручению советского правительства вместе с С.Михоэлсом совершил поездку по США, Канаде, Мексике и Англии с целью сбора средств для Красной Армии, рассказывал нью-йоркской аудитории о геноциде евреев.
В годы войны вышли книги И.Фефера "Милхомэ-баладэс" ("Баллады о войне", М.,1943), "Ройтармэиш" ("По-красноармейски", Нью-Йорк, 1943), "hэймланд" ("Родина", Н-Й, 1944, с рис. М.Шагала), поэма "Шотнс фун Варшевэр гето" ("Тени Варшавского гетто", Н-Й, 1945, 2-е изд. 1963).
В 1946-48 гг. Фефер жил в Москве, вел общественную и журналистскую работу в газете "Эйникайт" и альманахе "hэймланд". В декабре 1948 г. вместе с другими деятелями еврейской культуры был арестован, содержался во внутренней тюрьме МГБ на Лубянке.
Готовя разгром еврейской культуры в СССР, органы госбезопасности еще до ареста склонили Фефера (их многолетнего секретного сотрудника) к самооговору и даче ложных показаний против членов ЕАК. Так поэт оказался одним из составителей "сценария" процесса ЕАК. Феферу инкриминировали "крайний национализм", выражавшийся, среди прочего, в упоминании в стихах имен Самсона, Бар-Кохбы, рабби Акивы, царя Соломона и связях с "Джойнтом" и американской разведкой.
На суде (8.05-18.07.1952) Фефер сначала признавал свою вину и показывал против остальных подсудимых, однако на последнем этапе частично отказался от своих показаний. 12 августа 1952 года он был расстрелян; в 1956 г. реабилитирован.
Лит.: И.Добрушин, "Фэфэр дэр дихтэр", в кн.: "Ин ибэрбой", М.,1932; Г.Ременик, "Дэр дихтэр фун зиг", «Советиш геймланд», 1975, №9; Г.Ременик, "Очерки и портреты", М.,1975; Краткая еврейская энциклопедия, т.9, Иерусалим, 1999.

=======================================================================

ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЙ АНАЛИЗ (по статье Г.Ременика)

Почти все еврейские писатели, радостно встретившие революцию, не избежали идейных противоречий и трудностей в своем развитии. Расставание с прошлым, острая политическая борьба, резкие повороты на разных стадиях развития революции - все это заставляло задуматься не одного писателя.
Ицик Фефер оказался едва ли не единственным еврейским поэтом, не испытавшим идейных сомнений (см. стихотворение "Я никогда не блуждал"). Убежденность поэта в правильности избранного пути ничем не омрачалась вплоть до самого последнего этапа его жизни.
Одни еврейские поэты писали о прошлом с грустью, другие - с гневом, третьи проклинали это прошлое. У Фефера старый жизненный уклад вызывает только улыбку, добродушный смех победителя.
В то же время поэзия Фефера далека от схематизма и мелодекламации, Она никогда не была ни абстрактной, ни риторической, как пролеткультовская; она всегда была лирической и романтической.
Революционная борьба сопряжена с жертвами, с преодолением трудностей - этим объясняется драматизм стиха у Фефера. Революция - это не только героическая борьба на фронте, но и голод, разруха, беспризорность, преодоление стихийности и анархии. Все это нашло отражение в поэзии Фефера, в ее мужественном звучании. Встречающиеся у него выражения "мертвые бабы в шинелях", "серые глаза - куски льда" потрясают сильнее, чем развернутая картина боев.
Ицик Фефер пел на еврейском языке гимн революции, строительству социализма. Поэт-коммунист, он сознавал себя полноправным членом многонациональной семьи. Даже такая непростая тема, как погромы времен гражданской войны, воплощается у Фефера с марксистских позиций: борьба с погромами - это борьба с контрреволюцией, с петлюровскими и деникинскими бандами. Местечко у Фефера показано не как пассивный объект, подвергающийся насилию погромщиков, а как деятельная революционная сила.
Роман "Большие границы" (1939) представляет собой подъем поэта на новую творческую ступень. Над Европой уже разносился зловещий топот гитлеровских орд. Роман преисполнен ощущения близости больших испытаний.
Острое политическое чутье Фефера не могло ввести его в заблуждение. В ряде стихотворений 30-х годов поэт возвращается к теме боев и сражений. Мотив гражданской войны слышится как предостережение о неизбежных испытаниях впереди.
В годы Второй мировой войны Фефер вновь выступает как певец победы над презренным врагом. В июне 1942 г. он написал свою пламенную "Клятву".
Поэзия Фефера в годы войны и после нее развивалась под знаком полной зрелости, гармионического единства, которого достигают выдающиеся художники. Безыскусная народность Фефера приобрела теперь черты народной мудрости, мысль стала глубже, поэтический язык и метафорическая символика - ярче.
Особое место в послевоенном творчестве Фефера занимает поэма "Тени варшавского гетто". В отличие от произведений П.Маркиша "Поступь поколений" и С.Галкина "На смерть и на жизнь", посвященных той же теме, в поэме Фефера преобладает не реалистическое описание трагических событий в Варшаве, а романтика и символика. Поэт не рисует картин восстания, не изображает характеры людей, а вместе с ними сгорает в печах, вместе с узниками Освенцима, Майданека и Треблинки задыхается в газовой камере.
Ицик Фефер говорит в своей поэме не о живых людях, а о призраках погибших людей, которые шагают теперь по миру, не зная преград.Но не как нищие движутся тени
С простертыми руками, с горящими очами,
Они витают вокруг, как казненные пророки
С венцами славы на казненных головах,
Они с гордостью несут свою суровую судьбу,
И тайная их мечта - это встреча с грозой,
Они по миру витают, как опасные бунтари,
Которые в боях свое оружие не потеряли.
Сам поэт - вместе с "тенями варшавского гетто". Герои-богатыри явились к нему в образе "мальчика смуглого" из Польши. "Мальчик из Варшавы, который, как ангел, явился ко мне в седую ночь" и принес с собой знамя из гетто.
Его проводили выколотые глаза
И сердцА, которые на копьях трепетали,
И области целые, затянутые дымом,
И раны, которые сквозь поколения гноились,
Небо само ему пути простирало,
Пепел руин и костей его сопровождал,
И тихо на ветвях знамя колыхалось,
Когда он переступил порог моего дома.
Вместе с мальчиком поэт уносится в варшавское гетто. Он прибывает из Москвы, небо которой освещено гордыми салютами, и застает "мир другой". Оплакивая погибших евреев, Фефер находит сильнейшие слова ненависти к нацистам:
За нашим столом они сидят и жрут,
В кроватях наших они лежат и храпят,
В наших сапогах они в церковь бегут,
И печи они топят нашими книгами,
И, пьяные, творят мерзости на наших кладбищах,
Они носят рубашки наших отцов,
Они носят платья наших сестер,
Под ними простыня чужая,
В ней опозорена ниточка каждая.
В заключение поэт декларирует неизбежность возмездия:
На наших веревках и наших деревьях
Своими руками мы их повесим.

=======================================================================

«Новое русское слово» (Нью-Йорк)

Г.Свирский

УНИКАЛЬНАЯ КНИГА

24 июля 1942 года в ставке под Винницей Гитлер дал интервью, в котором повторил слова Сталина, до времени пролежавшие под спудом: «Сталин в беседе с Риббентропом также не скрывал, что ждет лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции, чтобы полностью покончить с засильем в руководстве евреев, которые на сегодняшний день пока еще нужны».
Это «полностью покончить», по свидетельству истории, оказалось не чем иным как вторым изданием гитлеровского «окончательного решения».
Но у Иосифа Сталина был свой путь, свои неизменные методы сотворения нового мира. Чтобы «полностью покончить», он считал необходимым вначале добиться признания самих евреев — актеров, писателей, врачей — в антинародной деятельности.
И поначалу ему удавалось порой добиться такого признания, нелепого и страшного самооговора. Читать об этом мучительно тяжело. Но московский литератор Александр Борщаговский (или Борщагивский, как называл его Соломон Михоэлс, подружившийся с ним еще в послевоенном Киеве) посчитал своим долгом исследовать все 42 тома следственного дела Еврейского антифашистского комитета, 8 томов расстрельного процесса и многие тома «переследования». Никаких неясностей и секретов, связанных с убийством Соломона Михоэлса и других деятелей еврейской культуры, более не осталось.
Документальная книга Борщаговского названа точно: «ОБВИНЯЕТСЯ КРОВЬ».
По делу Еврейского антифашистского комитета было арестовано пятьдесят человек, в том числе жена Молотова П.Жемчужина, что держалось в тайне даже от машинисток МГБ: ее имя вписывалось в протоколы чернилами.
Методы шельмования невинных людей были стереотипными, широко «прокатанными» еще в кровавых 30-х: редакторов еврейских газет в Нью-Йорке Гольдберга и Новака, демократов, людей просоветских взглядов, побывавших в СССР, объявили шпионами. А затем всех встречавшихся с ними, естественно, агентами всевозможных разведок.
Как выколачивались признания, можно было бы и не упоминать, не окажись в делах впечатляющего свидетельства Абакумова, бывшего министра государственной безопасности, заключенного своим заместителем Рюминым в тот же карцер, в котором ранее держали жертв этого сталинского министра.
«Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой, без окон... размером в два метра. В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день), я провел восемь суток. Установка включалась, холод все время усиливался. Я много раз... впадал в беспамятство... Этот каменный мешок может дать смерть, увечье и страшный недуг. 23 марта это чуть не кончилось смертью — меня чудом отходили...»
Но даже холодильные камеры не могли вырвать у писателей и актеров нужные Сталину показания. Куда более помогли палачам добровольные свидетельства поэта Ицика Фефера. Они-то и определили ход иезуитского процесса. В самом конце его, на закрытом заседании, Ицик Фефер сообщил суду, что много лет был осведомителем МГБ и потому он добровольно, «без карцера и пыток», сообщил о преступном заговоре.
В своих «признаниях» Фефер оклеветал более ста деятелей культуры. Кстати, у него и до этого процесса был большой практический опыт доносительства. Он выдавал Лубянке всех, кто слал в Еврейский Антифашистский комитет «националистические письма», жалобы на дискриминацию или, того хуже, желание немедленно отправиться на защиту новорожденного Израиля. Сколько сотен и тысяч людей ушли, благодаря ему, в тюрьмы?!
И вот подвернулась возможность расправиться и с убитым Михоэлсом, своим давним недругом в искусстве. Он немедля окрестил его главой сионистского заговора, торгующего родиной.
«Никогда еще покушение Сальери на Моцарта, — пишет в своей книге Борщаговский, — не было столь изощренным и страшным, вдобавок опирающимся на государственную власть».
Он исследует психологию этого современного Сальери, неистового в своей «социалистической заносчивости», который без устали третирует талантливых российских коллег как «реакционных» и «местечковых», не понявших в своей ограниченности, что «Советский Союз навсегда похоронил проклятый «еврейский вопрос»; не устраивают «народного поэта» и классики национальной литературы. («Бялик и Фруг залили своими слезами всю еврейскую литературу».)
Вульгаризация, слепая поддержка «Правдой» и литжурналами своих «социально близких» бездарей — всего того, что несли советской культуре «авербаховщина», «рапповщина», - дали и здесь ядовитые побеги. Поверив в свою пролетарскую исключительность, Фефер шел к предательству как на подвиг.
Показания Фефера не проверялись, они «не вызывали у следователей сомнений». Какие могут быть сомнения, когда осведомитель признается даже в том, что Еврейский антифашистский комитет пытался расселить в северном, степном Крыму еврейские колхозы с единственной целью дать американцам плацдарм для нападения на СССР. Золотой человек Фефер!
Поэты и писатели, брошенные властью на скамью подсудимых, были обескуражены, растеряны. У них не было иллюзий по поводу МГБ, но — Фефер?! Свой брат-литератор! «Пролетарский поэт», но все же — поэт... Зачем ему было оговаривать и самого себя, и Михоэлса, будто их завербовали в Америке?! Даже прозорливый Лозовский, ученый-международник, бывший замминистра иностранных дел и руководитель Информбюро, вначале, по его словам, играл по партитуре Фефера. «Хотел дожить до суда», сообщил он.
Лишь на суде Лозовский был беспощаден к палачам, едок, ироничен:
— Это мое последнее слово, может быть, последнее в жизни! Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно фантастическое, тут применимо выражение Помяловского, что «это фикция в мозговой субстракции»... Обвинения Фефером всего и вся — это клеветническая беллетристика. И это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе в измене... Президиум Еврейского антифашистского комитета признан шпионским центром, это — вздор».
- Как же могли появиться эти 42 объемистых следственных тома? Дело в том, что руководитель следствия полковник Комаров имел очень странную установку, он мне упрямо втолковывал, что евреи — это подлая нация... что вся оппозиция состояла из евреев... вот из чего развилось «дело» в 42 тома...
Ко дню суда избавился от своих партийных иллюзий и директор Боткинской больницы, член партии с 1920 года доктор Борис Шимелиович, которого во время следствия били смертным боем («Шимелиовича на первые допросы буквально приносили ко мне в кабинет», — признавал позднее Рюмин), а доктор Шимелиович по-прежнему апеллировал к совести Сталина, открывал ему правду: «Меня заставляют признать преступления...»
На суде этот «первостепенный консультант Михоэлса», по утверждению Фефера, имел право воскликнуть с гордостью, что он себя виновным во время следственного мордобоя так и не признал.
«До того, как я погрузился в изучение судебного архива дела Еврейского антифашистского комитета, имя Шимелиовича мало что говорило мне, — пишет Борщаговский, — я рвался навстречу неразгаданной судьбе Михоэлса, думал о людях, которых знал и любил, таких, как Квитко, Маркиш, Гофштейн или Зускин, чувствовал перед ними святой долг человека уцелевшего, не разделившего их участи. Сегодня я смело ставлю доктора Бориса Шимелиовича рядом и вровень с Михоэлсом, ставлю его впереди всех несломленных, мужественных и сильных».
Не только сила и мужество проявлялись в смертную минуту. А и такие глубины и величие израненных сердец, что иные сцены могли казаться выдумкой, не подтвердись они бесспорными свидетельствами. Фефер предал, среди других, старого поэта Галкина, которого обвинял в преступной связи с контрреволюционной организацией «Джойнт». На очной ставке Фефер, опустив голову, глядя куда-то в пол, подтвердил, что да, оба они, и Фефер, и Галкин... «Да», глухо повторял он. Это «да» тянуло за собой каторжный приговор Галкину. Галкин взглянул на Фефера, увидел несчастного растоптанного человека с черными пятнами у глаз и кровоподтеками на лысине. Галкин проходил по другому процессу и не ведал «особой роли» Фефера, он решил, что Фефера нещадно били, как всех их, он шагнул к своему губителю и... поцеловал его.
«Самуил Галкин поцеловал бы, даже зная о долгой «внештатной» службе Фефера-«Зорина». У него хватило бы света и доброты на целое человечество... — справедливо заметил Борщаговский. — Но «Перец Маркиш не поцеловал бы Фефера даже полумертвого...»
Другой человек Маркиш, другой характер — геройский и справедливый, бросивший суду, что они, жертвы палачества, будут отомщены...
О каждом из них можно было бы написать светлую книгу — об академике Лине Штерн, о замечательном актере Зускине, о еврейских поэтах и писателях, отбросивших на суде все свои прежние, под кулаками полковников-антисемитов, «признания» и заявивших о полной невиновности всех, кого следствие пыталось очернить.
Многолетнее следствие, начатое и завершенное в накаленнейшей атмосфере расового преследования, когда винили не за поступки, их сочиняли следователи, винили, по сути, только за кровь, еврейскую кровь, ее ненавидели и Сталин, и Гитлер, это расследование настолько отдавало «липой», что главный судья генерал-лейтенант Чепцов пришел к решению: «...выносить приговор по этому делу при таких непроверенных и сомнительных материалах нельзя». И Чепцов, зная доподлинно, что «инстанция», иными словами Политбюро ЦК КПСС, требует расстрела всех, кроме академика Лины Штерн, начал бороться за повторное расследование.
Это могло стоить ему головы, но он стоял на своем, обходя всех, от Генерального прокурора СССР до Шверника, и требуя доследования... Наконец его принял Маленков. Тот «навел справки» и ответил со сталинскими интонациями: «Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками, ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро занималось три раза, выполняйте решение Политбюро!»
Вопреки требованию Рюмина привести приговор в исполнение немедленно, Чепцов предоставил всем осужденным право подать апелляцию...
Ее рассмотрел, многосторонне, с чувством сердечного участия, по сути, лишь автор этой книги Александр Борщаговский — это придало повествованию своеобразный «эффект присутствия».
Я впервые увидел его зимой 1949 года в редакции «Нового мира». Он рассказывал о своем замысле новой книги «Русский флаг» так увлеченно и талантливо, что я спросил редактора, когда рассказчик вышел, кто это.
—...Борщаговский?! — переспросил я изумленно: в те дни, во всех газетах, сообщалось, что критик Борщаговский — «диверсант пера», «убийца советской литературы» и прочее и прочее, его судьба, казалось, предрешена, а он спокоен, шутлив, полон творческих замыслов...
Прошло почти полвека, — отпраздновал недавно свое восьмидесятилетие и этот действительно незаурядный сильный человек, с которым я дружил всю жизнь, до дня моего отъезда из СССР: он решительно его не одобрял. Горьким и откровенным итогом завершается последняя книга Борщаговского «Обвиняется кровь»:
«Кто же мы были: пишущие, кого-то поучающие со страниц своих книг, не видящие чужих слез, не проникавшиеся чужой бедой? Как случилось, что о большинстве арестов мы и не знали до недавнего времени? Как назвать общество, до такой степени разобщенное, лишенное не просто гласности, а даже жалких крупиц правдивой информации?
Мы жили инерцией 30-х годов, инерцией равнодушия, невмешательства в чужое неблагополучие, не говоря уже о «заминированных» судьбах. Срабатывал и инстинкт биологической самозащиты: дойди до моего сознания мысль, что преследование меня и моих товарищей не чудовищная ошибка, не следствие происков писателей-карьеристов, а одно из звеньев акции уничтожения, санкционированной государством, — додумайся я в 1949 году до такого, едва ли у меня нашлись бы силы для литературной работы...»
Источник: "Лехаим"

Лазарь Медовар

НАШ ДРУГ ПОЛЬ РОБСОН (отрывок)

Вынесенные в заголовок настоящей статьи слова с полным правом могли произносить (и произносили) евреи Европы, в первую очередь Советского Союза.
В разгар репрессий против Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) и разгула антисемитизма Робсон не побоялся выступить в Москве в защиту своих еврейских друзей.
Но 1949 год был годом разгрома ЕАК, арестов и уничтожения евреев — известных деятелей культуры, началом борьбы с так называемым космополитизмом. Уже был убит Михоэлс, арестован и ждал расстрела Фефер. Вряд ли можно сомневаться в том, что Робсон знал об этом.
Несмотря на оказанную ему торжественную встречу, он заявил, что хочет видеть своих друзей Соломона Михоэлса и Ицика Фефера. Выясняется, что Михоэлс умер, а Фефер очень занят, пишет мемуары. Но Робсон настаивал на встрече с поэтом. Ему обещали, что на обратном пути из Сталинграда, посещение которого входило в программу его пребывания в стране, свидание с Фефером будет ему обеспечено. Гость отбыл в Сталинград, а еврейского поэта стали готовить к встрече с негритянским певцом. Состоялась она в гостинице, где Фефер, изобразив пальцами тюремную решетку, дал понять, откуда его доставили, и запиской сообщил об убийстве Михоэлса по приказу Сталина.
А на следующий день в Зале Чайковского, исполнив программные номера, Робсон объявил, что споет еще одну песню в честь своих еврейских друзей — Михоэлса и Фефера, в честь всех евреев, которые боролись с фашизмом. Это была песня на идише погибших с оружием в руках узников варшавского гетто, певец выучил ее на развалинах Варшавы.
На этом же концерте он сообщил, что его сын Поль Робсон - младший женится на еврейской девушке Мэрилин Пауле Гринберг и это наполняет его радостью и гордостью. Зрители наградили певца овацией.
В многочисленных публикациях о Поле Робсоне, в частности о его пребывании в Советском Союзе в 1949 году, ни у нас, ни за рубежом, ни в выступлениях самого Робсона не упоминаются события того дня, точнее, вечера.
Остается тайной, почему по возвращении в США Робсон не опубликовал Того, что он узнал об арестах и антисемитизме в Москве. Не потому ли, что в Союзе уже шла борьба с космополитизмом, развивалась холодная война с США, и он просто не хотел "подливать масла в огонь"? Возможны и другие причины.
История знает примеры подобных тайн. Так, до сих пор существуют лишь догадки, почему знаменитый писатель Леон Фейхтвангер, посетив в 1937 году Москву, все видевший и понимавший, тем не менее выпустил книгу "Москва 1937 года", в которой тоталитарная сталинская система представлена чуть ли не как образец для подражания.

=============================================================

Источник: uic.nnov.ru

Дмитрий Шостакович

ГУМАНИСТЫ (отрывок)

Сталин любил так американцев за нос водить. Показать им человека - вот он, живой, здоровый - а потом уничтожить... Он обманывал только тех, кто хотел быть обманутыми. Ведь американцам на нас наплевать. Для того чтобы жить и спать спокойно, они чему хочешь поверят.
Как раз в то время, в 1949 г., по приказу Сталина арестовали еврейского поэта Ицика Фефера. В Москву приехал Поль Робсон. И вот, посреди банкетов и пиров, вспомнил он, что был у него такой друг - Ицик. Где Ицик? "Будет тебе Ицик", - решил Сталин. И выкинул свой очередной подлый трюк. Ицик Фефер приглашает П.Робсона отужинать с ним в самом шикарном ресторане Москвы. Робсон приезжает. Робсона ведут в отдельный кабинет ресторана. Там, действительно, роскошный стол. А за столом действительно сидит Фефер. И с ним еще несколько незнакомых мужчин.
(В тюремном застенке Фефера два-три дня "приводили в порядок" и предупредили, что откровенный разговор с американским другом ему дорого обойдется. - Прим. Ш.Г.)
Фефер был худой, бледный. Говорил мало. Зато Робсон хорошо поел, выпил, и друга заодно увидел. После окончания товарищеского ужина не знакомые Робсону товарищи доставили Фефера обратно в тюрьму. Там с ним вскорости и было покончено. А Робсон поехал обратно в Америку. В Америке он рассказал всем, что слухи об аресте и гибели Фефера - ерунда и клевета. Он, Робсон, лично с Фефером выпивал.
И, действительно, так ведь гораздо спокойнее жить. Удобней думать, что твой друг - богатый и свободный человек. И может угостить тебя роскошным ужином. Думать же, что твой приятель в тюрьме, - неприятно. Тогда надо заступаться. Надо писать письма, протесты. А напишешь такой протест - в следующий раз в гости не пригласят. Да еще на весь мир ославят. В газетах и по радио грязью обольют. Объявят, что ты реакционер. Нет, гораздо проще поверить тому, что видишь. А видишь ведь всегда то, что хочешь увидеть. Психология Курицы. Курица, когда клюет, видит одно только зерно. Вот и клюет так - зернышко за зернышком. Пока ей голову не свернут.

другие стихи И. Фефера в переводах на русский
рубрика "Еврейские писатели"
история ЕАК
к оглавлению "Живого идиш"
на главную

איציק פעפערס סתירותדיקע מוזע ПРОТИВОРЕЧИВАЯ МУЗА ИЦИКА ФЕФЕРА

איציק פעפערס סתירותדיקע מוזע
ПРОТИВОРЕЧИВАЯ МУЗА ИЦИКА ФЕФЕРА