ייִדישער פּאָעט לייב קוויטקאָ
ЕВРЕЙСКИЙ ПОЭТ ЛЕВ КВИТКО

главная

новое

где учат идиш

золотые правила

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Еврейский поэт Лев Моисеевич Квитко (15.10.1890 — 12.8.1952) родился в местечке Голосков (ныне село Голосково Хмельницкой области). Рано осиротев, Квитко некоторое время посещал хедер, а с 10 лет начал работать, сменил множество профессий, попутно занимаясь самообразованием.
Стихи Квитко писал с 12 лет. В 1915 г. в Умани познакомился с Д. Бергельсоном, каковой ввел его в литературные круги. Дебютировал в мае 1917 г. в социалистической газете "Дос фрае ворт" ("Свободное слово"). В том же году вышел сборник стихов для детей "Лидэлэх" («Песенки»).
В 1917 г. Квитко поселился в Киеве. Публикация его стихов в сборнике "Эйгнс" ("Родное") выдвинула его (вместе с Д. Гофштейном и П. Маркишем) в триаду ведущих поэтов "киевской группы". Написанная им в октябре 1918 г. поэма "Ройтэр штурэм" («Красная буря»; газ. "Дос ворт", 1918, и журн. "Багинэн" ("Рассвет"), 1919) явилась первым произведением на идише об Октябрьской революции и пролетарской дружбе народов: "От моего брата пахнет соломой, от нас обоих пахнет борьбой!" Однако в сборниках "Трит" («Шаги», 1919) и "Лирик. Гайст" ("Лирика. Дух", 1921) рядом с юношески задорным восприятием Октября звучало тревожное смятение.
В стихах Квитко тех лет простосердечный взгляд на мир (наделяющий особой привлекательностью все его творчество для детей), глубина мировосприятия, поэтическое новаторство и экспрессионистические искания сочетались с прозрачной ясностью народной песни. Их язык богат и идиоматически колоритен. Лирика Квитко согрета свежим, добрым юмором.
В середине 1921 г. поэт поселился в Берлине, где вышли его сборники "Грингроз" ("Зеленая трава", 1922) и "1919" (1923, посвящен погромам в годы гражданской войны). Затем переехал в Гамбург, где работал в советском торговом представительстве, публикуя свои произведения как в советских ("Штром", "Гейендик"), так и в западных ("Милгройм", "Цукунфт") периодических изданиях. В Гамбурге Л.Квитко вступил в компартию Германии и вел пропагандистскую работу среди торговых рабочих.
В 1925 г., опасаясь ареста, Квитко вернулся в СССР, вошел в литературную ассоциацию "Октябрь" и редколлегию журнала "Ди ройтэ вэлт" ("Красный мир"), в котором были напечатаны его рассказы о жизни в Гамбурге "Риограндэр фэл" ("Рио-Грандский мех", 1926; отд. изд. 1928), автобиографическая повесть "Лям ун Пэтрик" («Лям и Петрик», 1928-29, отд. изд. 1930, в рус.пер. 1958) и другие произведения.
За один 1928 г. вышло 17 книг Квитко для детей.
Сатирические стихи Квитко в "Ди ройтэ вэлт", которые впоследствии составили раздел "Шаржн" ("Шаржи") в его сборнике "Герангл" ("Схватка", 1929), особенно стихотворение "Дэр штинклфойгл Мойли" ("Вонючая птица Мой[ше] Лит[ваков]") против диктата деятелей Евсекции, вызвали разгромную кампанию: "пролетарские" писатели обвинили Квитко в "правом уклоне" и добились исключения его из редакции журнала.
В 1931 г. Квитко поступил рабочим на Харьковский тракторный завод. Но его сборник "Ин трактор-цех" ("В тракторном цеху", 1931) также не удостоился одобрения "пролетарской" критики.
Лишь после ликвидации в 1932 г. литературных ассоциаций и группировок Квитко занял одно из ведущих мест в советской еврейской литературе, главным образом как детский поэт.
С 1936 г. Квитко жил в Москве. Его "Геклибэнэ вэрк" ("Избранные сочинения", 1937) уже всецело отвечали требованиям соцреализма. В 1939 г. он вступил в КПСС. Автоцензура сказалась и на его автобиографическом романе в стихах "Юнге йорн" («Годы молодые», о событиях 1918 г.; сигнальные экземпляры появились в Каунасе накануне вторжения гитлеровских войск; 16 глав на идише опубликованы в 1956-63 гг. в "Паризэр цайтшрифт" ("Парижском журнале"); по-русски издан в 1968 г.).
В годы войны Квитко был членом Еврейского антифашистского комитета и редколлегии газеты "Эйникайт", в 1947-48 гг. - литературно-художественного альманаха "hэймланд" ("Родина"). Его сборники стихов "Фаер аф ди соним" ("Огонь по врагам", 1941) и другие призывали к борьбе против нацистов. Стихи 1941-46 гг. составили сборник "Гезанг фун майн гемит" ("Песнь моей души", 1947; рус. пер. 1956).
22 января 1949 г. Квитко был арестован, а 12 августа 1952 г. - расстрелян в числе ведущих деятелей ЕАК.
Лит.: В.Смирнов, Лев Квитко. Критико-биографический очерк, М.,1957; К.Чуковский, Современники. Портреты и этюды, М.,1962; Г.Ременик, Дихтунг фун рэволюцьёнэрн умру, «Советиш hэймланд», 1970, №11; Г.Ременик, Очерки и портреты, М.,1975; Краткая еврейская энциклопедия, т.4, Иерусалим, 1988.

ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ТВОРЧЕСТВА КВИТКО (по статье Г. Ременика)

Из советских еврейских писателей Лев Квитко, наверное, самый популярный. Известность он получил главным образом благодаря своим детским стихотворениям. Но, говоря о мастерстве Квитко, критики нередко забывали, что его изумительные, признанные классическими стихи, на которых выросло несколько поколений советской детворы, - только одна из граней его таланта.
Л.Квитко провозглашал своей песней гибель старого и рождение нового мира. Эту важнейшую всемирно-историческую проблему ХХ столетия Квитко выразил в такой неповторимо-своеобразной форме, что до сих пор его поэзия свежа и эмоционально-действенна, каким бывает настоящее искусство.
Истоки оригинальности Квитко, неповторимости его индивидуального стиля лежат в его народности. Конечно, народным в лучших своих образцах было и творчество Ошера Шварцмана, Давида Гофштейна, Переца Маркиша, вместе с которыми Квитко возводил фундамент новой еврейской литературы, но для него народность - все его существо художника.
По непосредственности, естественности выражения мысли и чувства Льва Квитко можно сравнить с Шолом-Алейхемом. Шолом-Алейхем трансформировал народное творчество в искусство, фольклор - в литературу; Квитко продолжил эту традицию.
Поговорка и пословица, фразеологический оборот и старое мудрое изречение приобрели в стихах Квитко новое значение благодаря своей революционной направленности. Ритмы народной песни у Квитко насыщаются громами и молниями социальных потрясений.
В стихотворении 1917 года "Я иду с тобой" Квитко провозглашает общность своего пути с рабочим классом:
Рабочий народ, трудящийся класс!
И старики с тобой,
И дети,
Вчера еще был я слеп
И слепа моя ненависть,
Теперь я вижу всё
И с тобой иду, мой класс.
С меня свалилась бед гора,
Банда хозяев,
Начальников,
Духота и воздух нищеты
В норе,
Где юность моя пробивалась.
Мне посчастливилось опять -
Я твердо теперь стою на ногах...
И жизнь я приветствую!
Для стиля Квитко характерно расширение среды, где происходят события. Из узкого круга, из комнатной обстановки, где царят мгла, одиночество и тоска, действие переносится на улицу, где развертывается борьба масс. Шумы городской улицы - это топот народных масс. Свою первую книгу стихов поэт так и назвал - "Шаги" (1919):
Будем гордые шагать по улицам,
По праздничным площадям...
Было бы, однако, неправильно рисовать образ поэта прямолинейно, обходя внутренние противоречия, умолчав о сомнениях. Квитко не был склонен упрощать ситуацию в первое послереволюционное время. Поэт знал, что "сотни тысяч людей изучают вслепую, ощупывают мир со всех сторон, каждый шаг его, ищут лицо мира, не находят".
Поэт тосковал в одиночестве; позиция стороннего наблюдателя претила ему. Он благословляет бурю, которая гонит тоску:
Пусть хлынет гроза...
Пусть ветер с пылью соединится
И ударят улицы в лицо
И скажут Творцу: у нас уже есть силы,
Мы можем уже без тебя обойтись.
Ранний Квитко изображал силу пришедшего в движение народа и вместе с тем его слабость. Он показал революционное пробуждение масс, их стихийную силу, еще скованную пережитками прошлого. Поэт пишет и о тех, кто блуждает, не видя еще ясного пути в будущее. Не всё в те годы было ясно и самому Квитко. Недаром в его первой книге так часто (в различных вариациях) встречается слово "слепо".
"Слезы радости и слезы страданий, как нежные голуби на пуховой постели, сердцем согреты, взором ласкаемы. Одинаково дОроги тебе эти слезы, и знаешь это родное, родное, это богатство твое". Это не раздвоение личности поэта, а доказательство его стремления к правдивому отражению жизни.
Революционная поэма "Красная буря" - произведение не о праздниках и триумфах, а о буднях и противоречиях революции, о "всех страданиях, всех болях в их тысячных превращениях". Остро врезается мотив борьбы нового со старым: "Когда настает миг покоя, наступает боль".
Революция - это не прямолинейное шествие по пути, усеянному победами. Она имеет свои противоречия, зигзаги, острые повороты, переломы. Таков же путь поэта.
Наступил 1919 год, и вместе с ним - огненные бури гражданской войны. Классовая борьба приняла самые острые формы, включая еврейские погромы. И поэт создал гневную и горестную книгу стихов "1919". В предисловии к ней Квитко пишет: "Со всех сторон к нашей стране тянулись бронированные руки убийства и разбоя".
Герой стихотворения "Благословенная голова" освобождается от страха и рвется в бой с погромщиками:
Благословенная голова,
Нежно-трепетная рука -
Освободи меня!
Ты запрись с ребенком
За глухой стеной,
Искусанными губами страху скажи:
"Мой муж там".
...
Отпусти меня!
Я всю желчь свою
С болезненным гневом
Выплюну в лицо врагу!
"Болезненный гнев", накопленный в сердце, доходит до взрыва. Это гордость поэта, вместе со своим народом в час испытаний встречающего грудью бедствие.
Гнев и ненависть отнюдь не составляют основной пафос поэзии Квитко. Главное в его стихах - любовь к человеку. Поэт-гуманист, он убежден, что подлинная человеческая любовь может и должна прийти в мир, пусть даже через борьбу и страдания, сражения и войны.
Стихотворение "Закаленная история" выражает глубокое понимание сущности исторического развития:Закаленная история войны и любви на бродячей земле. О моя единственная! Пойдем, мы старые кузнецы, пойдем, мы история войны и любви, мы живем с начала мирозданья с каждым поколеньем. Мы были уже тихими и похороненными в тихом месте. Мы были уже бойцами и разорваны в куски, нас бросали в ямы - братские могилы. Я и ты на бродячей земле, мы несем войну и любовь".

В дни Второй мировой войны Квитко создает пламенные патриотические стихи, призывает народ к героическому отпору гитлеровским захватчикам ("Огонь по врагам!", "Накануне", "Лес", "Плач матери Лейзера Паперника", "Михаил Плоткин затемняет Берлин", "Он платит" и др.).
Талант Квитко особенно ярко раскрылся в его поэзии для детей и о детях. Здесь он не знает себе равных во всей еврейской литературе. Это тоже связано с его тнародностью, генетически восходящей к традициям Шолом-Алейхема.
Мир человека из народа, по мысли Шолом-Алейхема, аналогичен миру ребенка. Дети - будущее народа, его бессмертие. Интерес Шолом-Алейхема к детской психологии явился выражением его любви к народу и человеку. В этом заключается и суть детской поэзии Льва Квитко.
Мир детей в поэзии Квитко - широкий и просторный, светлый и беззаботно-свободный. Душа ребенка, как и душа народа, была открыта для поэта, и он читал в ней, как в своей собственной душе. Не только содержание, действие, психология, но и манера речи - все натурально в детских стихах Квитко.
Корней Чуковский, друг и почитатель Льва квитко, писал: "Очарованность окружающим миром сделала его детским писателем; от имени ребенка, под личиной ребенка, устами пятилетних, шестилетних, семилетних детей ему легче было выразить свою любовь к жизни, свою простую веру в то, что жизнь создана для беспредельной радости".

Источник: Сева Новгородцев online: Юбилейные и памятные даты

...В августе 1952 года Льва Квитко расстреляли вместе с поэтом Перецем Маркишем, режиссером разогнанного Еврейского театра Вениамином Зускиным и другими деятелями еврейской культуры.
Вскоре умер Сталин, и после его смерти первая группа советских писателей отправилась в поездку по США. В их числе был Борис Полевой - автор "Повести о настоящем человеке", будущий редактор журнала "Юность". В Америке его спросил писатель-коммунист Говард Фаст: куда девался Лев Квитко, с которым я подружился в Москве и потом переписывался? Почему он перестал отвечать на письма? Здесь распространяются зловещие слухи. "Не верь слухам, Говард, - сказал Полевой. - Лев Квитко жив-здоров. Я живу на одной площадке с ним в писательском доме и видел его на прошлой неделе".
Когда Говард Фаст порвал с коммунизмом, он рассказал этот эпизод в книге "Голый бог".

Источник (снабженный подробными комментариями к каждому письму): judaica.kiev.ua

ЖИЗНЬ БЫЛА БЫ ВЕЛИКОЛЕПНА...

Письма Льва Квитко М. Хащеватскому и А. Гурштейну

Лейб Квитко, или, как принято во всех украинских и русских переводах, Лев Квитко - один из наиболее значительных идишских поэтов двадцатого столетия, видная фигура так называемой "киевской группы" еврейских писателей, прославленный автор стихов, известных едва ли не каждому ребенку в СССР, особенно в тридцатые довоенные годы, в многочисленных переводах на десятки языков огромной страны. Начало его литературного пути необычно, а конец трагичен. Он начинал со стихов для детей, и только после шести детских книг начал публиковать произведения, которыми зарекомендовал себя как тонкий лирик, талантливо сочетающий литературную традицию с фольклорной. Вместе с друзьями и коллегами по Еврейскому антифашистскому комитету он был расстрелян в подвалах Лубянки 12 августа 1952 года. Эта дата стала началом конца еврейской литературы в СССР: Гитлер убил ее читателей, Сталин убил ее писателей.
Вместе с писателями погибли их книги и архивы - изымались и уничтожались. Лишь ничтожное количество документов чудом сохранилось: ищущий жертв кагебистский глаз не все замечал, чекистские "чистые руки" (то есть хорошо отмытые от крови) дотягивались не до всего. Предлагаемые подборки писем Льва Квитко Михаилу Хащеватскому и Арону Гурштейну уникальны: они дошли до нас именно потому, что были забыты в закутках архивохранилищ, а все бумаги личного архива поэта, изъятые в момент ареста Льва Квитко, сгинули безвозвратно.
Еврейский поэт, драматург и переводчик Михаил Хащеватский (1897 - 1943) погиб как солдат в боях за освобождение Белоруссии. Его многолетняя дружба с Квитко завязалась в самом начале литературного пути обоих: сверстники, земляки и поэты, они вместе постигали азы литературного дела и тайны поэтического искусства. При этом обоим, по-видимому, не казалось странным, что самоучка, живущий в провинции ("в голованевском болоте", по его собственным словам), Квитко выступает как наставник своего друга - петроградского студента.
В ранних письмах Квитко обращает на себя внимание резкое противоречие между тягостным полунищенским бытом молодого поэта и высокой напряженностью его духовного бытия. Решить сложнейшие проблемы искусства и достать кусок хлеба - вот над чем бьется в те годы Квитко. Письмо от 18 февраля 1917 года - своеобразная декларация молодого поэта: "Жизнь была бы великолепна, если бы мы сами не портили ее". Он провозглашает своей литературной верой романтизм, открывающий оптимистические перспективы. Нужно понять, в каком окружении рождалась эта декларация: она противопоставлена не реализму с его широким охватом действительности, а, скорее, приземленному, бескрылому этнографизму и натурализму. Ценным биографическим документом является письмо из Берлина от 22 октября 1922 года, содержащее характеристику эмигрантских кругов.
Письма Квитко к Хащеватскому - самые ранние из всех дошедших до нас его писем: эта переписка началась перед самой февральской революцией, охватывает период гражданской войны и не прерывается годами, проведенными Л.Квитко в Германии. Здесь публикуется наиболее интересная в историко-литературном отношении часть этих писем.
Арон Гурштейн (1895 - 1941) - критик и литературовед, автор многих работ о еврейской литературе и театре, написанных на русском и еврейском языках. Ему принадлежат статьи о творчестве Бергельсона, Фининберга, Галкина, об актерском мастерстве Михоэлса и Зускина - и книги: "Вопросы марксистского литературоведения" (1931), "Шолом-Алейхем" (1939), "Проблемы социалистического реализма" (1941). Осенью 1941 года Гурштейн погиб в боях под Москвой. Квитко познакомился с Гурштейном во второй половине 1920-х годов. По сохранившимся письмам Квитко к Гурштейну видно, как знакомство переходит в дружбу - официальные обращения заменяются дружескими, они переходят на "ты". Харьковчанин, а затем киевлянин Квитко все смелей обращается за помощью к москвичу Гурштейну и сам готов помогать ему. Квитко информирует Гурштейна о литературной жизни на Украине, сообщает ему автобиографические сведения, делится общими соображениями о литературе, доверяет ему редактирование своих стихотворений, но при этом не скрывает от друга, что по его, Квитко, мнению, вкус Гурштейна обеднен рационализмом. Письма Квитко (ответные письма не сохранились) рисуют обоих участников переписки - их горячую заинтересованность в развитии литературы, глубокую принципиальность.
В одной из статей о Квитко Гурштейн писал: "Несмотря на знание жизни, Квитко сохранил в своем мировосприятии чрезвычайную непосредственность. Он продолжает воспринимать явления мира с простодушием и изумлением, словно видит их в первый раз. Вот почему, между прочим, его так любят дети. Ему органически близко детское сознание, широко раскрывающееся навстречу миру и жадно впитывающее в себя его явления. Но простодушие поэта, имеющее своей основой глубоко народный оптимизм, исчезает без следа, как только Квитко сталкивается с социальным злом, с притеснением человека человеком, с уродствами капиталистического общества" ("Огонек", 1941, №11, стр.15). Оригиналы писем А.Гурштейну находятся в РГАЛИ (ф. 2270, оп.1, ед.хр.131).
Все письма переведены с идиш Х. Бейдером в 1975 году.

Л. Квитко - М. Хащеватскому

I
Голованевск, 13 февраля 1917 г.
Дорогой Миша!
Твое письмо меня очень обрадовало: во-первых, в моем голованевском бытии оно было для меня хорошим подарком, а во-вторых, внутренний переворот в тебе, твой энергичный взгляд на работу, на творчество - обрадовали и изумили меня. Ты с такой силой прокукарекал мне в ухо свои стихи, что я забыл обо всем на свете.
Слушай, дорогой, я отвечу тебе по всем пунктам (от аза до ижицы). Мне жизнь представляется полной неразберихой, но в ней скрыты жемчужины, это - жемчужины романтизма. Жизнь была бы великолепна, мир - изумителен, если бы мы сами не угробили все это. Мы забрели куда-то в сторону, а потом шли этим путем все дальше и дальше, с расширенными от страха глазами, наполовину захлебнувшиеся в той зловонной пропасти, куда мы сами себя загнали, и все же - мы унесли с собой ядрышко нашего прошлого счастья, одну жемчужину нашего сгинувшего богатства - романтизм. Его мы должны беречь, как зеницу ока, как бережет обнищавший богач последний золотой кубок, напоминающий ему о былом, дарующий надежду на будущее. Настоящий художник обнаруживает все романтические искры, возводит чудесную башню и показывает нам, какой жизнь была и какой она может быть. Кто создал романтизм, если не сама жизнь? И.-Л. Перец был одним из тех гениев, которые это осознали, и он оставил нам его в наследство.
Я верю, что подлинный облик жизни и мира скрыт от нас, искажен. Где-то под руинами веков лежит забытый истинный оригинал - настоящая жизнь. Если телега жизни не потащит нас на дно и мир спохватится и вспомнит, чем он должен был стать, - то, я верю, некто великий придет, чтобы взять в свои руки этот заколдованный ключ и извлечь из-под тяжести вековых руин жизнь настоящую, романтическую, фантастическую.
А теперь о рифме и звуке: да, милый Миша, я и сам знаю, что музыка стиха выражает настроение поэта и что настроение является самой необходимой частью содержания. Гейне даже говорил, что хорошая рифма - это поцелуй свежих губок (кажется, так?). Все же я думаю, что поэзия, жертвующая содержанием ради формы, - это не поэзия, а карточный домик. Слава всевышнему, мы, евреи, обладаем особенностью не только глядеть на стенки сосуда, но и заглядывать внутрь. Возьми, например, любой жанр еврейской литературы: разве они не отличались своим содержанием, а не только формой, начиная с древних религиозных книг и кончая современной поэзией? Даже такой поэт, как Бялик, по форме не совершенен, Шнейур5 - тоже не больно блестящ (хотя его поэзия - не специфически еврейская).
Я думаю, что такой близкий к эллинам народ, как русский, создал поэзию, полную смысла. А вот тебе пример новой русской поэзии, которую ты так боготворишь:
Качели, качели, печали качели,
печали качели: "Молчи".
И в плаче печали качели качали.
качали качели в ночи.
(К. Большаков, "Солнце на взлете")
Замечательно, не правда ли? Видишь, до какого пустословия можно дойти? А если еврейский поэт пойдет этим путем, он и вовсе забудет о содержании. Это будет выглядеть, как морская пена, которая исчезает от одного дуновения ветра: Я о многом еще хотел тебе сказать, но что-то лень на меня нашла. Я здесь натолкнулся на одну скульпторшу, она делает хорошие вещи из глины, но они у нее распадаются. Сообщи мне адрес какого-нибудь художника, она очень нуждается в совете. Жизнь моя здесь очень горькая, я отягощен бедами, все же много работаю. Стихи-однодневки меня не удовлетворяют, я работаю над большой вещью. Ценность произведения я теперь понимаю много лучше и на свою работу смотрю намного критичнее. Мне кажется, у меня теперь получится нечто удачное. А пока посылаю тебе "Мое сокровище", которое я очень люблю. Вчитайся в него, Миша, и полюби его тоже.
Если я неожиданно не разбогатею, то письма тебе не отправлю, сам понимаешь - марки! Эзра ничего мне не пишет. О Бергельсоне я на днях узнаю. Д. Эйнгорн издает в Женеве журнал. Каким образом к нему можно добраться?
Твой Лейб
Только что получил твое последнее письмо. Я очень рад. Завтра пошлю тебе ответ.

II
Дорогой Миша!
Получив твое письмо, я пустился в пляс... Твой первый литературный опыт прекрасен, пожелай и мне такого же. Дай бог тебе здоровья, уж очень ты меня растрогал.
Как видишь, посылаю тебе несколько стихотворений. Если что-нибудь из этого пойдет в Петрограде, пришлю поэмы, у меня уже много написано и кое-что неплохо. Пусть Нигер мне напишет, может, я еще сумею попасть в Киев, это ведь не от меня зависит. Я-то готов...
У меня много стихов для детей, спроси Нигера, как мне с ними быть. Добрушин просит, чтобы я прислал что-нибудь для сборника, но на это я не очень надеюсь, а может, и пошлю что-нибудь...
Еще у меня есть недавно написанная поэма "Похороны". Это вещь!
Ты пишешь, что можешь мне прислать кое-что из своих стихов. О, прошу, прошу, с большим удовольствием... Ох, что же будет с моими детскими стихами, с моими поэмами? Может, они выручат мой бедный желудок? Я задыхаюсь здесь и напрягаю все силы, чтобы вырваться, вырваться отсюда, но что толку? Отвечай поскорей.
Твой Лейб
Повидайся с Нигером.
Шмуэль Нигер (С.Чарный, 1883 - 1955) - еврейский критик и публицист. В ту пору, к которой относится письмо Л. Квитко, играл видную роль в национальной периодике Москвы и Вильно; впоследствии эмигрировал в США.

III
[1917-1918]
Мишук!
Я откопал для тебя целый клад "бабушкиных словечек", и вот из этого лепета нанизал тебе целую связку рифм в подарок, мой дорогой. Они как раз такие, как ты любишь! Подобных жемчужин могу насобирать для тебя еще несколько связок, ты их вполне заслужил.
Правда, я тебе и сейчас не написал бы, но, так как тебя постигло несчастье - ты поступил на службу, следовательно, стал богачом в нашей семье, - то я и решил поклониться тебе в пояс. И я, бедный рифмач, склоняю теперь свою голову перед пылью твоих ног, о великий мой богач! А если кроме шуток - пришли что-нибудь из твоих последних стихотворений - в этом рассоле я все-таки огурец!
Пиши мне.
Лейб

IV
[Начало 1918 г.]
Дорогой Миша!
Слово честного еврея - я не фальшивил, но пойми: ты мне слишком дорог, чтобы не быть на тебя в обиде за то, что ты уехал, не простившись со мной, - понял, умник мой? Представь себе парня, который, можно сказать, оторвался от всего света, потерял свое последнее имя - из "Оленя" превратился в "Льва", возненавидел дорогую ему прежде литературную среду, утратил свою любимую бабушку, но по сей день еще ни одного пессимистического стихотворения не написал, - представь, такой человек получает письмо от своего хорошего друга черт знает из какой дали, - что ж, ты думаешь, он читает его? Да нет, он пускается в пляс!
Хочешь знать что, кто и почему? Отвечаю: Мишук, боюсь, что я "заэзрился". Я еще слишком зеленое яблоко для этого мутно-местечкового кваса. Я порвал связь с писательским миром. Отличить свое хорошее стихотворение от неудачного я уже и сам в состоянии. Материально они мне тоже ничем не помогают, я вынужден сам промышлять со своей музой, сам добывать копейку. И, по-видимому, из-за своего благословенного положения стал терять (тсс! это секрет!) веру в себя. Да, дорогой Мишук, я вдруг настроился философски, ищу абсолютную истину, нашел уже и абсолютную ложь... Видишь, куда я забрался? Мишук, новость! Это все вздор, что я до сих пор наболтал. Мне очень хорошо, ох, как хорошо!..
Посылаю тебе два-три стихотворения с условием, что ты ответишь немедленно.
Теперь о твоих стихах. Стихотворение "Как Самсон" - ново и сильно, ясно и лаконично. Первое стихотворение из "Алтварг" ("Старье") - живое, освеженное, это старое дерево с новой сильной корой; стихотворение дышит энергией и мужеством. Второе из "Старья" - гармонично, народно. Приглядись: у тебя в "Нашем марше" - сила народная, трубный зов под стенами Иерихона. Здесь я чую у тебя боевой дух в начале восстания... "Глухой" немного затуманен, а "Я ищу" мне вовсе не нравится. Но как хорош твой "Самсон", просто чудесен!
Послушай: Эзра примирился с "моим" романтизмом и пишет очень хорошие стихи. Вне романтизма, говорит он, нет литературы. Недавно он гостил у меня, и нам так нехватало тебя, ой, как нехватало! Он опустошен, совсем опустошен, ему ничего не нужно, ничего не хочется. Трудно быть с ним рядом. Его адрес прост: Фининбергу - и все...
Твой Лейб.
Пиши немедленно, пойми меня.
Голованевское болото, среда, сумерки.
Я хотел бы послать некоторые мои стихи, сообщи кому. Тут есть одна простая девушка с талантом скульптора, лепит из глины. Что ей делать???
(В Псалтири олень противопоставляется льву как невинность и кротость - опытности и грубой силе. Кроме того, Гирш (буквально "олень") - юношеский псевдоним Л.Квитко. Подразумевается, что став "Львом" (Лейб) из "оленя", он достиг зрелости, стал самим собой.)

V
[Берлин, 22 октября 1922 г.]
Ох, друзья мои дорогие, Эзра и Миша!
Знали бы вы, как горько у меня на душе в этой самой "середке Европы"... Кроме кучки зануд, эмигрантских козлов, от которых разит за версту, кроме "Романишес кафе", кроме мук-терзаний о заработке, - меня уже вовсе пришибла весть о том, что мой единственный, как я полагал, выживший брат давным-давно умер в Америке, так же, как и мой лучший друг, с которым мы, бывало, в одну ямку писали. Для моей русско-украинской головы это уж слишком. К тому же, здесь родственники жены собираются в Аргентину, и всякий раз у них что-нибудь разлаживается, расползается по швам; то документы, то деньги, - и все это я, горемыка, должен взять на себя. Но, как говорится, "любишь жену, люби и ее родню".
И все же голосковское несчастье - моя сестра - это всем бедам беда. Могу ли я позволить себе вздохнуть свободно? Я просил Добрушина отсылать мой гонорар сестре. Вам я выслал материал для детского журнала и пришлю еще. Прошу Вас устроить мне книгу стихов, я буду присылать вам материал, но при условии: гонорар будут переводить сестре. Я был бы рад взять сюда хоть двоих из ее детей, но это невозможно. Не знаю, к кому обратиться, у кого клянчить. Все пришиблены, кроме тех, что наживаются на погромах. Это дело верное, и в их лавчонках всегда прорва товару. Кого надо упрашивать, чтобы взяли детей сестры в детский дом? Сжальтесь, дорогие, ведь вы на месте, во имя всего святого - не отказывайте мне, Эзра и Миша. Передайте от моего имени, что я заплачу за содержание детей. Я обкорнаю свое скудное существование, но буду посылать им. Меня пригласили сотрудничать в киевском журнале для детей, но я не пошлю им стихов, пока не умолю их устроить детей сестры в детский дом на как можно более долгий срок.
О литературе и литераторах, обо всей этой пестрой компании - в следующий раз.
Дорогой мой, многие "из наших" уже стали залеживаться и даже начали попахивать вместе со своими прекрасными перьями в руках.
Зимовать мы будем еще здесь, а весной возвратимся домой.
Сердечный привет всем, скоро напишу.
Лейб Квитко
Моя сестрица Лийка играет со мной в прятки. Где она обретается?
(Письмо адресовано М. Хащеватскому и Э. Фининбергу. "Романишес кафе" в Берлине - место встречи писателей, художников, а также еврейских эмигрантов.)

Л.Квитко - А.Гурштейну

I
Харьков, 19.III.1929.
Мне нелегко ответить на Ваши вопросы. В каком году я родился, я и сам не знаю. Я рос без родителей и вне дома. В моих бумагах путаница. Мне должно быть года 33-34, может быть - 35.
Почему Вы так редко бываете в нашем журнале?
С приветом
Ваш Л.Квитко

II
Киев, 18.XI.1932.
Сердечное спасибо, мой дорогой Арон, за оба твои письмеца. Береговский мне привез деньги - очень кстати. У меня уже не было ни копейки. Но при расчете меня обвели вокруг пальца.
От института я уже совсем свободен. Это дело решенное. Официально подтверждено, что моя просьба об освобождении из института удовлетворена. Ты не можешь даже представить себе, как мне это тя-жело досталось. Я изнурен, как после целого года напряженной работы. Поскольку я считаюсь ответственным работником, мне нужно иметь разрешение партийных органов на переезд в Москву. Думаю, это разрешение скоро будет получено.
Теперь о нашей книге. Ты хочешь изъять свою статью о Нусинове.
По существу ты, может быть, прав. Статья эта похожа скорее на доклад и не глубока. Все же для меня это несколько неудобно, так как получается, что я даю критику лишь двух книг - Вевьёрки и Дунеца. Дунец может обеспокоиться и вообще могут возникнуть претензии: почему только вот эти двое. Впрочем, это не может быть доводом против твоего намеренья, поскольку я тоже считаю, что статья слаба или мало обработана. А дополнительная работа над нею, по-видимому, исключается. Это было бы лучшим выходом, но возможно ли это сейчас? Наверно, нет. Я заранее согласен с твоим решением, а ты делай, как понимаешь. Если решишь статью изъять, то предисловие нужно будет подправить и перенумеровать оставшиеся страницы. Я слышал, что ты получил какой-то глупый курс лекций в театральном педтехникуме. Это полное безумие. Не мог ли ты найти что-нибудь получше? Допустим, сейчас это для тебя важно и целесообразно. Но этими лекциями ты связал свое время, не приобрел ощутимого заработка и лишился возможности писать. Что с тобой творится? Если уж ты решил читать лекции, то почему не на русском отделении вуза? Боже мой, что с тобой творится?
Из "Литературного Наследства" у меня был №3 (где помещены письма Маркса и Энгельса о Лассале). Мы ведь купили два экземпляра, разве ты не помнишь? Или это я запамятовал?
Я работаю понемногу, но недоволен. Мало что удается. Неопределенное положение между Киевом и Москвой раздражает меня. Будь здоров и могуч. Привет Любе и Меиру.
Твой Лейб

III
10.ХII.1932.
Милый Гурштейн!
Я чувствую себя виноватым перед Вами за то, что до сих пор не писал. Все хлопочу, все занят, а чем - спрашивается? Черт его знает! Меир был у нас некоторое время. Только вчера уехал. Нам с ним было отлично.
На мне "выравнивают линию". А она все не выравнивается. Выравниватели втихомолку продолжают старое. У нас положение намного сложнее. Нас, всю массу еврейских писателей на Украине, представляет общественности один человек. А этому одному недостает ни ума, ни такта, ни таланта. Особенно таланта и дальновидности. Ограниченность, мелкая зависть и неприязнь могут привести только туда, где мы очутились. Большого искусства большого времени под таким руководительством не создашь. А работать хочется - очень и очень. Я же работаю немного. Винера я читал.
Милый Гурштейн, большое Вам спасибо за Ваши хлопоты в "Федерации". Это очень кстати в нынешние нелегкие для меня времена. Мне только очень неловко беспокоить Вас. Я отблагодарю Вас сторицей при первой же возможности.
Еще раз благодарю. Приезжайте в Киев ко мне в гости. Скучать не будете.
Сердечный привет Вашим.
Ваш Л. Квитко

IV
4.2.1933.
Милый Гурштейн!
Я не знаю, почему я кажусь себе виноватым перед Вами, но такое у меня чувство. Хотелось бы сделать для Вас что-то весомое.
Здесь, на пленуме украинского оргкомитета, я познакомился с Эриком. Он боялся со мной разговаривать, чтобы не заразиться моей "неблагонадежностью". Вообще, бросается в глаза его неискренность. Выступал он на пленуме бледно и всех разбранил за недостаточную марксистскую выдержанность.
Я понемногу работаю, начальные главы моей новой работы опубликованы в первом номере журнала "Фармест". Хотелось бы узнать Ваше мнение.
Меир еще в Узком? Я напишу ему на днях. В ЛИМе хочу добиться высылки ему гонорара. Меня радует, что он спокоен и работает.
Дорогой мой, договор с "Федерацией", кажется, у Вас. Будьте добры, пришлите его мне. Я слышал, что это издательство планирует выпустить серию книжек писателей нацменшинств, но не знаю, включена ли в план и моя книга. Приехать в Москву в ближайшее время не удастся. Хочу посидеть немного, поработать. Я очень отстаю.
Сердечный привет Вам и Вашим, Меиру и Тамаре.
Ваш Лейб Квитко
(Макс Эрик (1898 - 1937) - еврейский литературовед)

V
31.ХII.1933
Милый Арон!
Что Вы скажете о Вашем госте? Приехал и поселился. Дневал и ночевал. Заговорил всех до полусмерти и еще стащил у Вас перчатки. Красиво поступил этот Квитко, нечего сказать... Ноах Лондон сейчас здесь. Он москвич - передаю с ним перчатки, чтобы Ваши руки не мерзли. Я утопаю в работе. Читаю хорошие книги и бегаю по коридорам "Нацмениздата", выпрашиваю еще копейку, но безуспешно.
Дома у нас тепло. Есть белая бумага, хорошие чернила, интересные газеты, веселый Бокаччо, великолепный Шолом-Алейхем. Приезжайте, как мы договорились. Вы будете хорошо себя чувствовать, выспитесь, на саночках покатаемся. У Вас будет "птичье молоко" и другие блюда.
Глаза мои работают хорошо, дорогой доктор, но ночью, во сне - они прыгают... Брату привет, Арон, и будьте здоровы все.
Ваш Л. Квитко

VI
23.2.1936.
Мой дорогой Арон!
Я много работаю. Мне кажется, получается что-то путное. Хорошо было бы, если бы и ты выбрался наконец из твоей перегруженности и суеты и принялся за спокойную желанную работу.
Я не могу освободиться от чувства, которое возникло у меня, когда я видел тебя в Минске - рассеянного, озабоченного, придавленного грузом дел, не дающих спать по ночам, лишенного возможности вникнуть хотя бы в одну работу. Нужно создать себе хоть небольшой островок покоя (как умно придуман круг для милиционера-регулировщика на центральной площади - этот круг не переступает никто).
Напиши, дорогой, прислал ли Чуковский материал о моих трудах. Какое впечатление произвели переводы Маршака? Эти два больших писателя азартно ставят на меня как на козырную карту. Я опасаюсь провала. Потерпевшим, боюсь, буду я. Люди, которые хотели бы подставить мне ножку, стоят наготове.

VII
12.IX.1936.
Милый мой Арон!
Кончилось проклятье, тяготевшее надо мной многие годы. Завершен "Иона". Через неделю-другую я привезу его в Москву - показать тебе, Меиру и Ойслендеру. Я вложил в эту работу всего себя - думаю, она того стоит. Больше, чем когда-либо, я обеспокоен тем, чтобы мою работу увидели и прочли.
Я получил письмо от ленинградского писателя Заболоцкого, серьезного человека и очень хорошего, оригинального поэта. Он очень хочет перевести что-нибудь из моих стихов, так что серьезный переводчик у меня, верно, будет.
Здесь у нас в писательской среде интереса к работе собрата нет. Руководство мою работу не замечает. Удалась ли мне работа или меня постигла неудача - никто и не спросит.
Умудряются замалчивать достижения других - и собственные грехи.
Яркий пример тому - книга Копыленко "Дуже добре". Нужная, хорошо написанная книга. На школьную тему книг почти нет. А ее замалчивают. Вместо того, чтобы радоваться, стимулировать, помогать расти, как того желают партия и народ, - хозяйничают деляги и мешают расцвету большой литературы. Я посылаю тебе письмо Чуковского к Копыленко о его книге. Чуковский лучший у нас знаток этого рода литературы. Как резко отличается его отношение от упорного замалчивания, характерного для литературной жизни у нас на Украине. Думаю, что тебя это заинтересует, и Лежнев выяснит это положение. Через неделю Чуковский приедет в Москву и непременно будет у вас. Вы сможете лично и подробно узнать у него о книге Копыленко.
Ты, видно, по-прежнему очень занят и загнан. Будь здоров, мой дорогой. Сердечные приветы твоим.
Ответь, прошу тебя.
Твой Лейб

VIII
7.Х.1938.
Милый Арон!
Я отослал тебе исправленные стихи. Ты их, вероятно, уже получил. Я работаю. Готовлю еще несколько вещей, в которых нужно исправить мелочи, доработать, чтобы книга имела цельный вид, а интересного в ней еще недостаточно. Думаю, что новый цикл сделает ее привлекательней. Твое редактирование - правильно. Ты исключил то, что послабее. Твой вкус верен, но, мне кажется, недостаточно широк. Ты исключаешь из поэзии (то есть из жизни) элементы, которые существуют и своим существованием привлекают и волнуют. Они двигают сердца, вызывают радость или слезы, ненависть или любовь, - одним словом, будят человеческие страсти. О том, видишь ли ты их или нет, свидетельствует снятое тобой стихотворение "Я не знаю, где ты живешь". Я считаю его одним из лучших своих стихов, удачей, какая мне редко достается. В нем раскрываются значительные человеческие чувства.
Я, упаси Бог, не агитирую тебя. Я просто сожалею, что оно до тебя не дошло.
На пляже в разгаре лето. Оно разлеглось в трусиках и без. Оно купается два раза в день и ничуть не обеспокоено тем, что происходит в Чехословакии, тем, что змеи рвут ее на части. Но лето не тешит мое сердце. Что-то бродит, поднимается во мне и не дает мне покоя.
Чувствую, что делаю не то, что нужно. А как делать то, что нужно,- не знаю. Время идет, а я верчусь на месте...
Ну, будь здоров, дорогой. Я уже слышу, как ты, по своему обычаю, утешаешь меня. Ты говоришь, что, мол, это все, во-первых, мне только кажется, а во-вторых, - ничего, дескать, устроится...
Твой Лейб Квитко

стихи Лейба Квитко в оригинале на идиш
стихи Л. Квитко в переводах на русский
в раздел "Еврейские литераторы"
история ЕАК
к оглавлению "Живого идиш"
на главную

ייִדישער פּאָעט לייב קוויטקאָ ЕВРЕЙСКИЙ ПОЭТ ЛЕВ КВИТКО

ייִדישער פּאָעט לייב קוויטקאָ
ЕВРЕЙСКИЙ ПОЭТ ЛЕВ КВИТКО